В ноябре 2015 года в Русском музее была открыта выставка «Россия. Реализм. XXI век», включившая в себя работы современных художников Петербурга и Москвы, работающих в жанре реализма. Буквально через несколько недель в Академии Художеств открывается выставка «Картина после живописи», на которой, впервые в истории Академии, были выставлены работы контемпорари арта. Название «Картина после живописи» можно перевести как «История после конца Истории» или, если использовать терминологию Ницше, — «Бог после смерти Бога». Что же это за феномен и какими характеристиками должен обладать этот воскресший субъект? Боюсь, ни критики, ни кураторы, ни сама экспозиция, ни круглый стол, внятный ответ на этот вопрос дать не смогли.
Все это напоминало попытку диалога и взаимоинтеграции двух ранее не взаимодействовавших инстанций — современного искусства и академического реализма, но не поиск ответов на вызовы времени.
Обе выставки были определены прессой как «провальные», «Ведомости» писали, что по непроговоренности поднятых тем, выставка в Академии Художеств составит пару Русскому музею, с которым может побороться за право называться главной художественной неудачей осени.
Той же осенью Москва выстраивается в очередь на Серова, одного из главных реалистов прошлого века, люди ждут по три часа на холоде, около здания Третьяковки дежурит неотложка и МЧС, палатки с полевой кухней поддерживают жизнеспособность жаждущих прикоснуться к святому русскому искусству, количество которых перевалило за полмиллиона. 250 лучших работ – квинтэссенция русской жизни рубежа 19-20 века, великие умы, иконы стиля, великосветские особы, философы, художники, властители дум, друзья, близкие, дети – Серов действительно был реалистом, но реалистом не поверхности, а сути, он был поэтом внутреннего содержания. «Я, все-таки, реалист», говорил художник, когда реализм в художественной среде стал практически ругательством. Каждый его образ – энергия присутствия, живая, дышащая, срывающаяся с кисти, Серову действительно удалось запечатлеть пульсацию русской жизни, живое сердце истории и бессмертие ментальности. И это реализм в истинном его смысле – реализм, понимаемый, как магическая формула превращения преходящего в вечное, вечное, которое не уступает по своей магнитной силе реальному, а где-то идущее глубже него, приоткрывая дверь в иное, из которого тянет тонким сквозняком русского космоса. Этот ментальный космос – поле, нематериальная субстанция, висящая над каждым этносом и обретающая свою предметность благодаря гениям нации, которые проводят незримый канал к нему сквозь зримую форму. Обаяние Серова подметил еще Стасов, отметивший его жизнеутверждающее начало, внутреннее ощущение подъема, восхождения, бурно цветущего русского кода, в пику упадническим настроениям приверженцев декаданса того времени. Кстати, в современном искусстве как раз упадничество и чернуха разного рода представлена невероятно широким спектром, критика социальной реальности, отражение маргинализации и маразматизации общества – любимые темы современных художников. Темы прекрасные, рождающие галерею гомерически смешных образов и продлевающих нам жизнь (как донесено до нас СМИ, 17 минут смеха в сутки продлевают жизнь на год). Прекрасным примером служат клипы группы «Ленинград», которые заучены, как складывается впечатление, от «а» до «я» всеми слоями населения (даже на эрмитажном «Интеллектуальном марафоне» с трибуны была произнесена сакраментальная фраза «в Питере пить»). Так что вся российская общественность обязана Шнурову за понижение смертности. Это прекрасно, но тревожит факт отсутствия положительной программы, вертикального вектора, выдвигаемого медиумами общества, отражающими не поверхностный слой разложения, а ментальную, глубинную, нематериальную суть нации, проявленность которой в поле культуры совершенно необходима для нормального развития общества и его самоидентификации.
Здесь хочется отметить одно качество, связанное с искусством. Невозможно создать правильное впечатление о художнике, изучая его творчество по каталогам и фотографиям. Врубель, который висит в Русском музее – симфония мощнейшей энергетики, стихийной, мистической, блеск темного озера в сумерках, но никак не та цветастая плоская мозаичность, которую выдает по его запросу гугл. Здесь работает все – размер, малейшие цветовые нюансы, нейрохирургические соотношения тона, колористика, которая летит в тартарары под руками профанов, накручивающими цветобаланс в «поярче», не говоря о более глубоких, совсем не материальных вещах, которые транслирует подлинник. В результате профанного восприятия, низводящего все до слоя штампов и клише, «Девочка с персиками» мутировала в шоколадку «Аленка». Точно так же работает штамп «водка, балайка и медведи», который, на самом-то деле, не говорит о русской культуре ничего.
Но возвратимся к реализму. И вот, через полгода, эта тема доходит до главного музея страны — Эрмитажа — 10 июня 2016 года открывается выставка «Реализмы», на которой представлены работы трех современных художников – британца Митча Гриффитса и американцев Джима Шоу и Тони Мателли. Там же проходит приуроченный к открытию выставки ночной «Интеллектуальный марафон», на котором выступают и дискутируют художники, искусствоведы, кураторы и философы.
И только эта десятичасовая дискуссия в Эрмитаже максимально раскрыла те скрытые причины, которые стоят за упорным возвращением к проблематике реализма, теме, которая еще 10 лет назад представлялась немыслимой и устаревшей.
И это запрос на перемены.
Запрос на почву под ногами. Почву, которой лишился современный человек в постсовременном мире, окруженный разодранной на клочки реальностью, погруженный в различные виды реальности виртуальной, получивший неслыханные технологические возможности, но потерявший собственную идентичность.
Вопрос о реализме – это вопрос о существовании общего, вопреки существованию частного. Это жажда переживания единства с целым, не теряя при этом собственной индивидуальности.
Как сказал выступающий на «Интеллектуальном марафоне» художник Олег Кулик – «Скажу честно, я не понимаю, что происходит с человеком. Человек изменился. Мир стал настолько нереалистичен, что хочется его пощупать».
Жажда фундамента и фундаментальности, но той фундаментальности, которая могла бы стать основой для ВСЕХ фрагментарных частей. Можно ли собрать эту мозаику вновь? Что может нас объединить, вернув нам почву, ощущение реальности происходящего? Можно ли говорить о реальности после квантовой физики и в каких терминах ее описывать? Как жить в обществе риска, утратившего какие бы то ни было идеалы и нормы? Когда жизнь рассыпалась в труху, какие концепции можно предложить обществу, в котором назрела потребность в возвращении метафизики и реальности, новой, но все-таки реальной? Именно эти проблемы поднимали и разворачивали художники, кураторы, искусствоведы и философы, приглашенные на ночной интеллектуальный марафон.
Ответ докладчиками не был четко озвучен и сформулирован, но правильно поставленный вопрос — это уже половина ответа, и этот вопрос звучит все громче и явственней, все больше и больше людей задаются им и задают его друг другу.
В день открытия «Реализмов» в Эрмитаже в галерее «Anna Nova» шла лекция «Открытого философского факультета», которую, по счастливой случайности, удалось посетить автору этой статьи. Заявленная тема звучала так: «Публичный интеллектуал и русский интеллигент: в поисках самоопределения». Лектор успел коснуться только советского интеллигента, современность была раскрыта мало, но была высказана одна очень интересная мысль, которая заключалась в следующем: ПОТЕРЯ ОБЩЕСТВОМ ИДЕНТИЧНОСТИ УКАЗЫВАЕТ НА СКОРЫЙ КРАХ СИСТЕМЫ, В КОТОРОМ ОНО НАХОДИТСЯ.
Сама тема идентичности была поднята благодаря слушательнице из зала, задавшей вопрос о том, почему и откуда в советском обществе появилось столько «лишних» людей, людей, почувствовавших тотальное отчуждение. Как иллюстрация был приведен фильм Балаяна «Полеты во сне и наяву», где герой Янковского чувствует свою оторванность, потерю почвы и удушье, которые заставляют его кидаться на стены социальной тюрьмы и биться, словно зверь, о прутья клетки, где нет ни грамма кислорода. «Спасите наши души, мы бредим от удушья» — пел Высоцкий. «Воздух, мне нужен воздух» — вторит ему Константин Кинчев в конце 80-х.
Еще один интересный момент состоит в том, что один из докладчиков в Эрмитаже в качестве иллюстрации состояния современного общества демонстрировал слайд картины Говоркова 2010 года «LAS MENINAS. Целлофановый кулек образцов» и описывал это состояние как чувство катастрофы, фатального вакуума. На картине изображена голова мужчины в полиэтиленовом пакете с принтом картины Веласкеса «Менины», рот мужчины открыт, голова запрокинута, он явно задыхается.
Именно удушье – то ощущение, которое висело в воздухе всех трех выставок современных реалистов (в Русском музее, в Академии Художеств, в Эрмитаже), внутри них было тождественное друг другу состояние — изнурительная духота, безветрие, пустотная тишина, которую, кажется, навсегда покинул Дух. Только гулкие шаги в безвоздушном пространстве, шаги смерти Истории, Времени и самой Вечности, бесчувственный тупик, остановка сердца.
Философ Владимир Мартынов в одном из своих интервью как-то сказал:
Начинается цивилизационная подвижка. Причем настолько крупная, что рядом в истории человечества ничего не стоит, кроме неолитической революции. Жизнь, которая нас окружает, — абсолютный тупик. Общество потребления не имеет права на существование. Человек в своем сегодняшнем виде не имеет права на существование. Просто надо дойти до края. У Хлебникова есть замечательные строки:
И когда земной шар, выгорев,
Станет строже и спросит: «Кто же я?»,
Мы создадим «Слово о полку Игореве»
Или же что-нибудь на него похожее.Тогда появится новое великое искусство, новый миф, новый фольклор, новая цивилизация.
Когда наступает духота?
Перед грозой. Перед тем, как разряды молний прошьют атмосферу озоном, мощнейшим окислителем, разлагающим токсические примеси в атмосфере до простых безопасных соединений, тем самым обеззараживая воздух, тогда духота отступает и настает свежесть, влажность, глубина и ясность.
Старый мир с треском рушится и уходит из под ног, а новый мир мы еще не обрели; тянется предгрозовое затишье, и нам, оказавшимся в самом его центре, оно кажется смертью всего живого, невозможностью нового, концом Истории.
Этот тезис подтверждается выводами многих философов, социологов и публицистов. В.А. Емелин в своей работе «Кризис постмодернизма и трансформация идентичности в инфообществе» пишет:
Постмодерн следует рассматривать как переходный период, пользуясь терминологией Ницше, это — время «великого полдня», «минута кратчайшей тени», «конец дольше всего длившегося заблуждения» и основная задача ее — освободить общество от метафизических химер прошлого, подготовив тем самым почву для дальнейшего существования в мире, где уже нет места идеям, пытающимся тоталитарно подчинить гетерогенное, противоречивое, несводимое к единому основанию общество. Какой бы сферы социокультурной реальности мы не коснулись, везде прослеживается кризисная ситуация — мировая экономика балансирует на грани коллапса, растет противостояние культур западного типа и радикальной исламской, разрастаются межнациональные конфликты, увеличивается разрыв между богатством и бедностью, традиционные институты семьи и брака дискредитированы, люди все в большей степени впадают в зависимость от своих технологических расширений. Сегодняшние реалии дают для социально-философской мысли широкий спектр исследований. И вопрос не в том, как будет называться философское направление, которое освоит это поле, вопрос в том какие идеи оно предложит для того, чтобы, по крайней мере, осмыслить ситуацию, в которой оказался мир, а в лучшем случае — дать рецепты выхода из кризиса идентичности охвативший постмодерную культуру инфообщества.
Это же удушье, предгрозовое состояние, мы видим в фильме «Стыд» Стива Маккуина, вышедшего в 2011 году, затронувшего и раскрывшего самую суть постмодернистского кризиса. Маккуин разворачивает перед зрителем историю смерти человечности в условиях неограниченных средств нaслaждения и бытового комфорта. История главного героя — Брендона — история личной катастрофы, потери смысла, корней, сострадания и искренних связей между людьми, всего того, что делает человека человеком. Главный герой, словно рыба, бьется об лед монотонных повторений механического прожигания жизни, и, если в начале фильма он делает это эгоистически сочно, то в конце все начинает приобретать черты предсмертной агонии. Его жизнь — потребительский рай, где ветер заменен вентилятором, живая еда — резиновой, любовь подменена сексом; Брендон — тотальное провозглашение разобщения, системы симулякров и означающих без означаемого. Привычка к искусственному настолько сильна, что соприкосновение с настоящим, живым вызывает у героя токсический шок, отравление, «болезнь свежего воздуха».
Брендон движется параллельно глобальному кризису современной цивилизации, к собственной финальной катастрофе и собственной смерти Истории, падает заходящей звездой. Не используя метанарративов, автор предоставляет зрителю самому ответить на вопрос — смог ли главный герой выбраться из лабиринта бесчувствия и бесчеловечности, стоя на коленях под идущим стеной ливнем и сотрясаясь от слез в последней сцене; были ли это слезы освобождения, воскресения из мертвых или душевный спазм осознания тщетности попыток вырваться из лабиринта, невозможности преодолеть несокрушимый барьер.
Стало ли дно, которого достиг Брендон, тем самым дном, где, обернувшись, можно вдруг увидеть далекий свет звезд, оттолкнуться и поплыть наверх, его ли он искал в своей сумеречной агонии? К ответам на эти вопросы автор предлагает нам придти самостоятельно.
В какую сторону двинется наше общество – зависит только от него самого, от саморганизующей силы каждого, которая приходит не снаружи, но всегда изнутри. Внешние ориентиры – это только компас, далекий маяк, идти же к нему нужно на собственном топливе.
Олег Павловский сформулировал роль постмодерна в истории так: «Постмодерн не претендует на роль новой реальности, он принимает условия игры и делает паузу перед броском через пропасть». Станет ли метамодернизм новой надеждой человечества, сможем ли мы не только создать теорию новой жизнеспособной системы, но и воплотить ее в жизнь? Сможем ли мы сбросить с головы полиэтиленовый пакет тотального потребления и механистичности? Разразится ли душное небо постистории грозой, насыщая воздух кислородом и влажностью? Станет ли наш реализм реализмом внутренней сути и силы, или останется глянцевым отражением лоснящейся, накаченной силиконом поверхности?
Все это зависит только от нас самих и вполне возможно, что мы сейчас находимся в центре ментальной революции, революции такого масштаба, какой человечество еще не знало.