Некоторые статьи («Notes on Quirky», 2010, James McDowell; «Образ ребёнка и детское воображение как художественный приём в кинематографе последнего десятилетия», 2016, аспирантка ВГИК Мария Кузнецова) побудили меня задуматься о тех идеях, которые уже немалое время «витают в воздухе» и охватывают в том числе кинематограф (на этом виде искусства я пока сосредоточусь). Наблюдения и формулировки, выведенные в этих статьях, вплотную подходят к теме современного «художественного направления», особой школы кинематографистов. Джеймс МакДауэлл, фактически, видит в определённом наборе фильмов именно художественное направление, хотя он и не спешит пользоваться этим понятием, останавливаясь на таких характеристиках, как “sensibility” или “attitude”, т.е. «подход», «манера», «отношение». Общие черты, подмеченные и объясняемые авторами статей в фильмах 1990-2010-х гг., тоже бросились мне в глаза и вдохновили на незавершённую курсовую работу, которой я хотел заняться в институте на втором курсе, но бросил это, потому что никак не мог понять, что именно следует описать или объяснить. Уже недавно прочитанные работы на схожую тему (в том числе исходная статья Робина ван ден Аккера и Тимотеуса Вермеулена о метамодернизме) обрадовали близостью к моим догадкам о том, что есть самое свежее и перспективное в сегодняшнем искусстве, а также воодушевили своим вниманием к настоящему времени, так что они оставляют пространство для фантазии тому, кто желает помечтать о развитии намеченных направлений, о будущем. И я думаю, что есть, быть может, ещё одно, близкое к “quirky sensibility”, направление, которое лишь находится на грани возникновения, и пока не поддаётся ни одному художнику или режиссёру, насколько я знаю. Я мог бы окрестить его «детским стилем».
Ряд отдельных соображений:
- В XX веке искусство начало вдруг «молодеть»: в популярной музыке и кинематографе появились в качестве адресатов подростки, молодёжь, у этой публики возникло своё искусство. К концу века те же кино и музыка вплотную подошли к эмансипации мира детства.
- «Детский стиль» в кино – не обязательно разговор о детях, не кино для детей, не кино, сделанное детьми. Это такое кино, в котором детство (детское восприятие, атмосфера личного, особенного, желаемого или «стереотипного» детства) – призма, и взгляд через неё может падать хоть на приятные, хоть на мрачные и трудные вопросы; хоть на сиюминутные, хоть на глобальные проблемы. Это уже намечено в «quirky» фильмах, как и пишет Джеймс МакДауэлл. Получается, что «детский стиль» зарождается в недрах творчества упомянутых МакДауэллом режиссёров, которые работают в такой вот «причудливой манере».
- Искать предысторию и основу для продолжения традиций можно во многих художественных школах прошлого. Одно из важных предшествующих течений в искусстве – всё, что связано с комическим абсурдом (поэзия Даниила Хармса – яркий пример), а также дадаизм. Можно утверждать, однако, что в большинстве случаев произведения этого духа оказывались слишком концептуальными или интеллектуальными, чтобы считать их уже «детскими» в том смысле, в каком это определение здесь употребляется. Но наиболее важным кажется романтизм, который, по словам Ю. М. Лотмана, первым подарил ребёнку отдельную комнату, отдельную одежду, отдельную эстетику. Романтизм многократно раскритикован с разных позиций, но его долговечность (в разных мутациях) неслучайна – в своей основе он является идеей, которая существовала всегда и которая очень проста: бросить вызов всему, что сдерживает жизнь. Это касается и «активного», и «пассивного» романтизма, ведь оба варианта направлены на преображение действительности (прямым вмешательством в реальный мир или созданием альтернативного мира в своём тихом уголке), и оба предполагают одинаково сильный, яркий эмоциональный заряд.
- Это романтизм эпохи, когда культура похожа на английскую королеву: престиж ещё есть, но власти уже нет. Романтика заключается в том, что сейчас как никогда возможно присваивать новые имена, значения вещам, с нуля создавать символы. То, что раньше могло быть, с одной стороны, нелогично, нецельно, не по Аристотелю, то есть – бесцельно и бессмысленно, теперь может быть наделено самостоятельным свежим смыслом. К примеру, цвета: у них огромная история значений. И пойти против этого контекста – вопрос большой эрудиции и мастерства. Но в эпоху, когда любые устоявшиеся значения уже были оспорены, и когда надоело как отрицать и оспаривать, так и просто воспроизводить их, можно удачно разрешить вопрос нового значения. Новое значение может возникнуть из сугубо личного восприятия, иметь чей-то персональный оттенок. И только теперь нечто приватное имеет наиболее короткий путь к тому, чтобы стать фактом общей культуры. Ещё пример: допустим, в кадре внезапно зазвучала музыка, у которой мы не обнаруживаем никакой мотивации звучать именно здесь и сейчас. Для реалистичного произведения это дурно, для законов киноязыка это странно, в лучшем случае – это абсурд или авангард. Но не обязательно. Быть может, это логика чьего-то ощущения, в котором нет никакого эпатажа или намеренного «спора» с кем-либо. И оно так и осталось бы чьим-то личным, совершенно не годящимся для публики, если бы не сегодняшний контекст, при котором сокращается дистанция между индивидуальным внутренним миром и общественной культурой. Конечно, не всегда то, что выглядит случайным в произведении, таковым и является – зачастую это важный или по крайней мере подходящий элемент для целого. Целое, в таком случае, может во всём своём объёме выглядеть случайно-личным и в то же время претендовать на общественную значимость. Предельно искреннее никогда не бывает отвратительно, точно схваченное индивидуальное восприятие не бывает на 100% повторимо. Для детства же вообще характерна наивная уверенность в том, что личное восприятие тождественно общему. Сегодня это всё больше становится допустимым утверждением.
- Есть подход, альтернативный «колебанию», о котором писали авторы манифеста о метамодернизме. Вместо «колебания» более удивительным кажется парадоксальный охват всего вдохновляющего, перспективного одновременно, какими бы взаимоисключающими ни казались разнообразные нравящиеся явления. Ирония может играть положительную роль, обогащать художественный замысел, способствовать личностному росту зрителя/читателя/слушателя, как и энтузиазм. И в гениальных произведениях они всегда уживаются, как и другие парадоксы. Тактика «колебания» подразумевает позицию между двумя полюсами с одновременным тяготением к обоим. Но всё привлекающее, вдохновляющее – будь то ирония или энтузиазм – это один полюс, всё отталкивающее и чисто разрушительное – другой полюс. В таком случае колебаться не нужно, просто вещи, относившиеся к разным полюсам, оказываются в одном ряду. Во всём, что кому-либо когда-либо нравилось, есть оттенок красивого, справедливого, доброго; другое дело, что красивое, справедливое и доброе часто замутнено, извращено до неузнаваемости или зашифровано. Единственный однозначный выбор, который автор заметки считает важным сделать или предложить: предпочесть всё хорошее всему плохому. (В одной из статей ресурса arzamas.academy таким лозунгом определялась идеология декабристов, т.е. поколения романтизма). Впрочем, говоря о «колебании», Робин ван ден Аккер и Тимотеус Вермюлен, тоже склоняются к «парадоксальной всеохватности»: «Мы могли бы сказать, что атопос, вопреки возможному, — это одновременно и место, и не место, территория без границ, позиция без параметров». Итак, вместо «колебания», с которым ассоциируется неопределённость, речь идёт скорее о гиперидеализме, лишённом агрессивных устремлений.
Ключевые моменты:
1. Добрая природа идеала.
С одной стороны, если говорить о несколько стереотипном детском восприятии, то не может быть «детского стиля» без сказочной атмосферы, без идеализированных героев, отчётливых идеалов – красоты, доброты и т.д.. Более поэтично такие идеалы рисовались в кинематографе до (примерно) 70-х годов. Всемирно известные звёзды могли прославиться вовсе не в «ангельском» образе, но у всех у них был более или менее строгий и отчётливый стиль, благодаря чему они нередко задавали моду на определённые манеры, внешний вид и т.п.. Строгость стиля в целом ослаблялась параллельно тому, как развивались и выходили «в народ» постмодернистские идеи, и позднейшие голливудские звёзды, такие как Джулия Робертс или Скарлетт Йоханссон, всё менее и менее озадачены какой-то визуальной осмысленностью своих образов. И если рассматривать эту тенденцию, то можно сказать, что «детский стиль» способен освежить поблёкшие краски ярких и поэтизированных идеалов.
2. Спонтанность, естественность, раскованность: то, за что часто хвалят фильмы советской «оттепели», французской новой волны (и то, и другое направления часто работали с образом ребёнка: «Красный шар», 1956, Альбер Ламорис; «Четыреста ударов», 1959, Франсуа Трюффо; «Мальчик и голубь», 1961, Андрей Кончаловский; «Человек идёт за Солнцем», 1961, Михаил Калик).
С другой стороны, развязность и неуклюжесть, анти-элегантность, вошедшая в моду в 1970-2000-е годы, точно так же может найти своё несколько облагороженное продолжение в «детском стиле». Наиболее интересными эти состояния кажутся тогда, когда понимаются не в буквальном смысле (нарочито бестолковый монтаж, съёмка «трясущейся камерой» ради «естественности», кичливо-обыденный внешний вид персонажей), а понимаются как повод к раскованности, эмоциональности, взрывающейся фантазии киноязыка. Если Джеймс МакДауэлл в статье о “quirky cinema” говорит о симметрии и геометричности кадров (Уэса Андерсона в особенности) как о выражении фильтрованного и тем самым наивного взгляда на мир, то можно предложить иное – романтическую барочность жеста, полёта камеры, непредсказуемость поведения любого элемента киноязыка. Приём для примера: камера становится «актёром», своими движениями эмоционально реагирует на происходящее, может подпрыгнуть от радости и пр.
Спонтанный киноязык можно представить себе по годаровским фильмам («Последнее дыхание», 1960; «Жить своей жизнью», 1962), но обновить его можно, убрав налёт интеллектуализма и цитатничества, создав процесс детской игры, когда неожиданность ассоциаций имеет скорее эмоциональное значение, чем работает на создание ребусов. (Ближе абсурд в духе «Зази в метро» (1960) Луи Маля (и автора литературного источника Раймона Кено)).
3. Утопичность, эйфоричность, усиленная нервность и эмоциональность.
Утопическое видение, которое не построено на «проклятых» началах уравниловки и проч. – это кажется оксюмороном; но лично мне представляется наиболее интересным для современного искусства направлением фантазия о незлобной утопии, не обязательно выраженной в некоем видении фантастического мира со своими фантастическими персонажами, но данной как состояние, как заветное переживание, вселяющее эйфорический нерв в любые мгновения жизни. И наличие такого переживания, несформулированного, но разлитого в «атмосфере», свойственно, кажется, именно детству. «Детскому стилю», если он действительно складывается или допускает идею о себе, может предстоять задача именно такого масштаба – предчувствовать радость в будущем, выдумывать будущее, видеть его начала в настоящем. Эйфория, как длящееся (искреннее) состояние, пронизывающее экранное время, встречается очень редко. Для неё ещё мало изобретено приёмов. Один из них – вроде бы до сих пор невозможный, слишком трудный для воплощения – это постоянная кульминация, которая оставалась бы кульминацией и при этом была бы постоянной. Это может быть особо нервное произведение, которое в каждую свою секунду взмывает ко всё большей радости (или просто эмоциональности) и не может утомиться, в качестве финала разве что давая панораму своей неисчерпаемости. Выстроить это в рабочую драматургическую конструкцию – по-моему, такого ещё никто не делал.
4. Невинность.
Об этом пишет МакДауэлл. Говоря о сверстниках, о «поколении молодых», можно вспомнить отрывочные данные, прочитанные в статьях, посвящённых миллениалам, где сообщается, что теперь всё чаще оказывается вне моды курение, алкоголь и т.п.. В том числе среди «хипстеров», которых можно определить как вольных или невольных последователей манифеста метамодернизма (т.е., «колеблющихся»). Сами они, сколько я с ними сталкиваюсь, если и не всегда так относятся к «взрослым удовольствиям», то обладают какой-то особой безобидностью и простодушием. И ведь тот общий типаж, который складывается у меня из образов реальных знакомых, — это вовсе не экзальтированная «светлая душа», не святой человек, а как бы незаметно приобретённая наивность, которая из-за своей неосознанности ещё уживается с употреблением матерных слов, вульгарностью суждений и увлечений, «продвинутостью» в самых разных сферах жизни, несвойственной «невинным» и т.п.. Не хочу здесь давать оценки этому явлению, но хочу высказать догадку, что эти черты и тенденция к «невинности», наметившаяся уже давно (если не в 60-е, то в 80-е), пересекается с зарождением «детского стиля» и становится важной его частью. Это не мрачный аскетизм, не агрессивно навязываемый догмат, но поиск чуть-чуть других удовольствий, трезвости мышления и восприятия (заодно с оживлённостью чувств), наивности, простодушия. Возможно, это связано с тяжеловесностью и запутанностью материального-технического мира, складывавшегося на протяжении XX в., который проявляется и в небывалом раннее разнообразии «вредных» веществ, скрашивающих жизнь, и в усложнённости современных технологий, о тирании которых говорят давно и много.
5. Юмор после «трэша» и «стёба».
На примерах самых разных картинок и роликов из интернета я наблюдаю эволюцию молодёжного юмора, и сейчас наметился очень интересный момент, когда «трэш» и «стёб», знакомые (всем) уже давно, сохраняют свою форму, но лишаются нигилистско-анархистско-низкого мотива, соприкасаясь с той причудливой невинностью, о которой говорилось выше. Получается какой-то трогательный и в то же время дерзкий в своей запредельной глупости абсурд. Глупость не вызывает стыд, но отсутствие фантазии – вызывает. Агрессия вызывает недоумение, а дерзость воспринимается как нечто нормальное.
В речи входит в моду сюсюкание, а юмор становится похожим на шутки второклассников. Случайный пример – трек под названием «Кот, который тебя унизит» с альбома 2016 года от популярнейшего представителя российского шоу-бизнеса – рэпера Басты. В треке рефреном идёт строчка: «Мой кот тебя, пописяв, унизил». Конечно, это можно воспринимать как юмор, построенный на контрасте образа гангстера, который Баста выводит на сцену, с таким вот сюсюканьем. Но думается, что для комического несоответствия можно было бы представить какую-либо другую картину, совсем не обязательно с подобным выражением. Например, Баста читал бы о том, как он любит котиков, а вслед за этим – как он любит стрелять в людей. Но мы бы сразу почувствовали банальность, изношенность этого контраста. Как только появляется сюсюканье, возникает актуальность. Это не делает фантазии Басты заведомо интересными, но показывает, что представитель шоу-бизнеса чувствует общие тенденции и «тренды», которые в данном случае отражают не только печальную ситуацию «плюшевости» и «инфантильности», но и свидетельствуют о вполне интересных перспективах.
Из всего современного искусства, которое мы можем отнести ещё к «постмодернизму», оригинальность и острота лучше всего воспринимаются в произведениях-шутках. Если я вижу выставку незнакомого мне художника-авангардиста, концептуалиста, нонконформиста, и ничего не понимаю, то я, по крайней мере, пойму то, что представлено в форме очевидной шутки. Таково, к примеру, выступление Сергея Пахомова про миксеры во время некого митинга; таков даже знаменитый перформанс Олега Кулика «Бешеный пёс, или последнее табу, охраняемое одиноким Цербером». Таков даже современный хип-хоп – рэперы зачастую комичны, в том числе сознательно комичны. Эта черта никогда не входила прочно в имидж популярного музыкального артиста, даже американская группа Red Hot Chili Peppers с их носками скорее пыталась запомниться весёлой развязностью, но не комизмом. Только хип-хоп, добравшись до высот популярности, сознательно выставляет себя на осмеяние, и этим по-своему симпатичен публике. Современное искусство, ещё принадлежащее или уже уходящее от «постмодернизма», от направлений, заданных в ХХ веке, органичнее всего принимает форму шутки – в таком случае сохраняя и возможность быть понятым широкой публикой, и эмоционально-интеллектуальную остроту. Опять же, если обратиться к статье МакДауэлла, то он пишет, что «quirky sensibility» часто проявляется в современных комедиях. Это комедии особого сорта, но они, разумеется, комичны. Быть может, это глобальное смещение от трагедии к комедии; и это подготовка почвы в том числе и для «детского стиля», расслабленного, вольного, раскованного, всегда способного вызвать улыбку участия или умиления, а если и другую порывистую, спонтанную реакцию, то не отягощающую зрителя.
6. Меньшая предсказуемость тем.
Кажется, что жизнь во всём её богатстве до сих пор не исследована, столько есть мелких и странных ситуаций, отметаемых возможностей, которые не зависят и не вписываются в круг постоянно обсуждаемого и переживаемого. Рассеянность детского внимания, его странный выбор объектов и поводов переживания может дать подсказку, как расширить не только формальные, но и содержательные рамки искусства. Тема до сих пор часто выбирается как будто из худенького каталога в расчёте встретить понимание либо просто «массовой» аудитории, либо умудрённых опытом людей (а опыт – это иногда диктат, не только обогащающий весомостью содержания, но и ограничивающий фантазию).
7. Повышенное внимание ко всему неуловимому и неоткрытому.
Не только темы или эпизоды жизни кажутся совсем не исчерпанными, но и ощущения, настроения и т.п. Много говорят о том, что в детстве всё иначе, палитра ощущений богаче… В процессе взросления принятые тем или иным сообществом, в том или ином контексте объяснения и значения разных чувств, состояний, элементов реальности замещают непроизвольно сложившиеся «атмосферы» и восприятия отдельных вещей. А личное по-прежнему остаётся во многом непереводимым на язык, понятный кому-либо другому. Этот клад необходимо раскапывать.
8. Останки «постмодернизма» и его благородный вектор.
Если принимать термин «постмодернизм» и понимать под этим идею вольного собрания разных эпох, эстетик, подходов, которые пересобираются в другой комбинации в каждом отдельно взятом случае, так что это собрание существует прежде всего ради самого процесса компоновки разных ингредиентов и подчеркнуто не ставит перед собой «высших целей», а также выражает тенденцию к «сотрудничеству» с анархией, децентрализацией, отрицанием и т.п., то можно сказать, что называемые Робином ван ден Аккером и Тимотеусом Вермюленом неоромантические настроения – это в том числе и «постмодернизм», только особой разновидности: благородной, благонравной и т.п..
И эта разновидность может быть важным условием «детского стиля», потому что овеяна детской верой в идеальные модели и в добрую природу этих идеальных моделей. В таком случае отношение к разным идеям и эпохам — как к игрушкам, которые надо, в конце концов, собрать вместе, «помирить» и придумать им такой мир, где они все существовали бы каждый в своей значительности и вместе образовывали бы какое-то особое удовлетворение, близкое к счастью и гармонии, когда детское «хочу всё и сразу» как никогда близко к тому, чтобы сбыться. Это и есть та всеохватность, о которой сказано в начале. Ничей вклад не лишний.
Также, кроме всеохватности, важно устремление к новому и лучшему, отрыв от существующего изобретённого. Приходят в голову два намерения, связанные с этим устремлением. Первое – сознательная компиляция размножившейся информации с целью охватить её и, объяв, сделать шаг вперёд. Второе – не столь же рациональное: тяга к свободе обращения с информацией и к свободе прогулок по «садам культуры».
В первом случае, напоминающем работу энциклопедистов, можно надеяться на решение двух задач:
А). Антитоталитарной, т. к., согласно просветителям, от невежества все беды; а ещё – когда человек начинает ощущать изобилие информации и неспособность её охватить и учесть, он чувствует растерянность и оттого ему начинает всё отчётливее казаться, что необходима «сильная рука», которая придёт и разложит всё по полочкам. Тут вопрос в том, чтобы современный энциклопедист, или благородный «постмодернист», опередил тирана в этой роли.
Б). Вдохновения на действия; т.к. важно разрушить ощущение, будто всё создано. Оно складывается во многом из-за незнания и запутанности сегодняшней ситуации в мире идей. А если не всё создано – значит, усилия каждого важны для изменения мира; и его есть, куда менять.
Второе, более иррациональное намерение – сохранить свободу обращения с информацией, чтобы восстановление линейности прогресса или стремление к гармонии разных элементов языка искусства, подразумевающее, что у всего есть своё место, не закрепостило бы отдельные приватные восприятия той или иной эпохи, того или иного жанра, произведения, мотива, знака и т.д. Как не должно быть закрепощено и случайно-индивидуальное сочетание стилей, жанров, мотивов, знаков… Именно с этим намерением соприкасается желание создавать значения и символы с нуля.