Мы отдались новогоднему настроению. Миновал сочельник, и добрые католики отмечают светлый праздник Рождества. Но сегодня он особенно светлый, потому что наконец-то умер постмодерн. Чтобы как-то почтить память мертвеца, благовествовать о рождении нового направления, а заодно соблюсти традиции святочного карнавала, мы решили поставить по этому случаю небольшую пьеску или, как мы ее назвали, «мистерию-пуфф» в двух актах.
АКТ ПЕРВЫЙ
Большой зал. На стене неумело нарисованная елка, ветви которой украшены навесными замками вместо игрушек. Рядом камин с искусственным пламенем. У стены напротив — длинный обеденный стол, к нему с противоположных концов приставлены два стула. На столе миски с водой и ломти черного хлеба. По комнате хаотично разбросаны самые разные предметы: астролябия, книги и манускрипты, системный блок, императорский трон, винтовка M1 Garand, ростовое зеркало, потир и ваза с геранью.
За столом в вечерних нарядах сидят Сибил и Анри.
Анри: Рождество. Время рождения чего-то нового. Время смерти чего-то старого. И время синтеза между ними. Из этого синтеза рождаются чудеса. Прекрасное время, когда можно подвести итоги и заложить основы будущего. Сегодня особое Рождество. В этом году умер постмодерн, а значит, мы становимся свидетелями рождения не просто нового года, но и новой эпохи.
Сибил: Долго же он умирал. Между нами были натянутые отношения. Я несколько раз стреляла в него, пыталась отравить и даже вогнала ему ножницы промеж лопаток. Спасибо, что не пришлось топить в проруби. Наступает Великая Ночь, но в небе горит путеводная звезда. Она приведет сюда всю нашу семью, восставшую из праха. Отцы постмодернизма, матери, братья и сестры, дети, дядья, зятья, крестники и просто соседи, любившие поглазеть в чужие окна. Я слышу, как распахнулись окна на чердаке. Оглушительный раскат давно ушедшей грозы возвестил: Начнем!
Появляются фантомы. Они движутся безмолвно и с опущенной головой. Облачены в темные балахоны. Они рассаживаются по сцене и открывают лица, смотрят друг на друга в недоумении.
Жак Деррида: Что это за дискурсивное поле? И кто все эти коммуниканты? Кому адресован этот текст? До какой степени можно это определить, как со стороны «автора», так и со стороны «читателей»?
Сибил: Господин Деррида, у вас столько вопросов и совсем нет ответов? Это же вы были доктором-акушером, вынувшим плод постмодернизма из матки небытия. Как вы там назвали свой остро заточенный скальпель, которым делали кесарево? Деконструкция?
Жак Деррида: Когда я избрал это слово — или когда оно привлекло к себе мое внимание, — я не думал, что за ним признают столь неоспоримо центральную роль в интересовавшем меня тогда дискурсе. Деконструировать — это был также и структуралистский жест, во всяком случае — некий жест, предполагавший известную необходимость cтpуктуpaлиcтcкой проблематики. Но то был также и жест антиструктуралистский — и судьба его частично основывается на этой двусмысленности. Речь шла о том, чтобы разобрать, разложить на части, расслоить структуры. Это не была какая-то негативная операция, Скорее, чем разрушить, надлежало так же и понять, как некий ансамбль был сконстpуиpoвaн, peкoнcтpуиpoвaть eго для этого.
Сибил: Так это обычный критический анализ. Семиотика и структурная лингвистика, конечно, хорошо продвинулись на ниве изучения текстовой реальности, но еще больше преуспели в выдумывании новых слов и терминов.
Жак Деррида: В любом случае, несмотря на видимость, деконструкция не есть ни анализ, ни критика. Это не анализ в особенности потому, что демонтаж какой-то структуры не является регрессией к простому элементу, некоему нepaзлoжuмому истоку. Эти ценности, равно как и анализ, сами суть некие философемы, подлежащие деконструкции. Это также и не критика, в общепринятом или же кантовском смысле. Инстанция Krinein или Krisis (решения, выбора, суждения, распознавания) сама есть, как, впрочем, и весь аппарат трансцендентальной критики, одна из существенных «тем» или «объектов» деконструкции. Чем деконструкция не является? — да всем! Что такое деконструкция? — да ничто!
Сибил: Вот поэтому постмодернизм и умер.
Жак Деррида: Как умер?! Он же не мог! Все и ничто!
Ал Пантелят: Зачем говорить о постмодернизме, если он уже умер? Не успели вы кофе с утра выпить, а постмодернизм взял да и умер в очередной раз, и не успели вы как следует поплакать на его могиле, как он снова взял да и умер, не успели вы… а он уже снова умер. И что остается вам делать? Так что же, может быть, спросите вы, постмодернизм бессмертен? И да, и нет. Каждый из нас способен выбирать на свое усмотрение умер постмодернизм (и мы вместе с ним или вне его) или нет, существует постмодернизм (и мы вместе с ним или вне его) в данный момент или нет.
Анри: Да, сам постмодернизм есть хитрая уловка, чтобы обмануть смерть. Он с самого рождения надевает ту или иную маску, пытается скрыться от неизбежности. Вся его полувековая история заключена в этом бегстве. От смерти и обязательств перед людьми. Этим он напоминает ловкого алиментщика и многоженца. Но всякому мошенничеству приходит конец. У всякого марафона есть финиш.
Михаил Эпштейн: Я давно говорю, что он умер.
Анри: Да, и не только Вы. Об этом все говорят. Долго, давно и многословно. Время от времени комментаторы сообщают, что постмодерн все еще жив. Так в свое время умирал диктатор Франко. Стратегический союзник США уходил из мира долго и мучительно, американские телеканалы в ходе новостных выпусков сообщали: «Франко все еще жив». Когда он, наконец, почил, комик Чеви Чейз сообщил: «Генералиссимус Франко все еще мертв». Так и с постмодернизмом. Мы все это время стояли у изголовья больничной койки. Он до недавнего времени подавал отдельные признаки жизни. Но исламисты в Париже сделали контрольный выстрел в голову. Можете проверить, он уже не шевелится.
Михаил Эпштейн: Постмодерн имеет дату смерти — 11 сентября 2001 года. 11 сентября произошла резкая дуализация западной культуры. Мир снова выстроился как состоящий из черного и белого, святого и грешного. У мира появились полярность и напряженность. Из адресной книги, где есть все, мир обрел романичность и сюжетность. Террористы ничего своего в материальном смысле не вложили в акт массового убийства. Они так искусно сложили элементы высокоразвитой цивилизации — самолеты с небоскребами, — что те взаимовычлись и уничтожились.
Сибил: Представьте себе, что это все — классический брутальный боевик с Кейджем или Шварценеггером. А постмодернизм, стало быть, — главный злодей. Да, господин Эпштейн. Вы зафиксировали смерть постмодерна 11 сентября 2001 года. Но разве это была настоящая смерть? Разве не должен был кинозлодей по всем канонам подняться у нас за спиной, чтобы последний раз навести пистолет на прекрасную девушку, которую мы спасали весь фильм? Нет, постмодерн нельзя убить так легко. Он, как терминатор Т-1000, будет собираться из ртутных капель, формируя себя заново. Его надо убить по-особому. А еще лучше, загнать его туда, где все началось. Постмодерн родился в Париже, и там же он нашел свою смерть.
Михаил Эпштейн: Реальность, подлинность, единственность — категории, которыми было принято пренебрегать в поэтике постмодернизма, основанной на повторе и игре цитат, на взаимоотражении подобий — жестоко за себя отмстили. Террор — не регулярная война, которая ложится в рамки игрового сценария. Террор растет из мусора повседневности, происходит здесь и сейчас, и неизвестно, когда и откуда он тебя коснется. За один день 11 сентября повернулся вектор исторического времени. Все двинулось назад, в плоть и кровь, в страх и трепет, в ту самую реальность, которую было так модно оплевывать, как мертвого льва.
Сибил: Неужели вы поверили в это гротескное шоу? Небоскребы, самолеты, огненные взрывы — картинка, как для голливудского блокбастера! Дураку же понятно, что постмодернизм не умер, а только имитировал свою смерть, в той единственной манере, в какой он умеет работать. Это событие было превращено в симулякр, шоу и транслировалось на весь мир. Да, черное и белое, но это уровень комикса про супергероев, а не подлинная жизнь. Несмотря на реальные жертвы, событие вошло в копилку человечества как символ терроризма, как кульминация постмодерна, но не его гибель. Вон, Деррида ухмыляется с хитрой рожей. Он-то доволен такой архитектурной деконструкцией смыслов. Какая к черту реальность?! Да с тем же успехом башни-близнецы могли уничтожить плазменным лучом космические пришельцы из «Дня независимости»!
Анри: Это чем-то напоминает ситуацию с убийством Александра II. Казалось бы, герои-одиночки в одночасье повергли махину самодержавия. Уничтожили главного злодея в Российской империи — царя. И что? Империя от этого рухнула? Отнюдь. Здесь, как в сражении с лернейской гидрой: отрубаешь одну голову, вырастает две новых. Но сама атака на символ сложившегося мирового порядка был первым звоночком. Предтечей настоящей революции. 11 сентября стало первой битвой в войне нового типа. В войне реальности с симулякрами. В войне центра и периферии. Мухаммед в свое время одержал победу в битве при Бадре, но потом терпел поражения и завоевал Мекку лишь спустя несколько лет. Вот и сейчас: с 2001-го по нынешний год эта война набирала обороты, реальность постепенно проступала сквозь морок. И вот, из дыма горящих Сирии, Ирака, Йемена, Ливии вышли люди в черной копоти и нанесли последний удар по одной из столиц мира. И несомненной столице постмодерна. Речь о Париже в ночь с 13 на 14 ноября 2015 года. Вот истинная дата его смерти. Постмодерн родился в Париже в 1968-м, и умер там же в 2015. Именно эти даты мы напишем на его надгробии.
Михаил Эпштейн: У постмодерна есть и дата рождения. В год, когда были разрушены модерные чудовища Ле Корбюзье, были построены постмодерные чудовища- здания…
Анри: 5 июня 1972 года? Когда взорвали здание Ямасаки в Сент-Луисе? А закончилось все взрывом башен-близнецов. Конечно, красиво получилось определить рамки, изящно… Очень постмодернистски. Но не нужно путать фантомы с реальностью, а надстройки и постройки с базисом и фундаментом. Все эти здания стояли на вполне реальной земле, и она и тогда, и сейчас горит под ногами. Постмодерн начался с отрицания модерна, и его одним из наиболее ярких проявлений была великая европейская революция 1968 года. И заканчивается он великой варварской революцией. В обоих случаях мы имеем дело с реальностью. Честно говоря, любая революция есть возврат к реальности. Фильм «Матрица» в этом плане гениален…
Да, одно дело — взрывающиеся в прямом эфире самолеты, горящие и рушащиеся небоскребы и прочие спецэффекты, другое дело, когда те люди, которых свысока считали варварами, использующие примитивное оружие и не блистающие особой организованностью и подготовкой, погружают Париж в ужас и анархию. И без всяких спецэффектов. В Нью-Йорке был блокбастер, здесь любительский фильм, снятый на дрожащую камеру смартфона. И этот инди-проект намного эффектнее и страшнее. Это реальность.
Сибил: Да, я уже сходила на могилку и даже сфоткала мемориальную плиту. Вот, «6 мая 1968 — 13 ноября 2015». 47 лет прожил, пора и честь знать. А если вы сомневаетесь, что он умер, то мы и эксгумацию можем провести. В эту праздничную ночь, в этом сочащемся сочельником тексте возможно и не такое.
К дому подлетает гроб. Он долго бьется о невидимую стену, но потом проскальзывает в зал, когда Сибил открывает для него большое окно.
Сибил: Вот, сейчас мы поглядим и установим истину.
Откидывает крышку, внутри пусто
Жак Деррида: Я же говорил, что он не умер!
Сибил: Да погодите вы. Сейчас я вам кое-что покажу.
Закрывает крышку, потом открывает снова — внутри находится труп постмодерна с выпученными глазами.
Сибил: Будем считать, что это наш особый шредингерский постмодерн. Он одновременно и жив, и мертв. Существует и не существует. Но для нас это не играет никакой роли. Постмодерн больше не является участником событий, даже наблюдателем. Отныне он — объект культурной игры, а не субъект. Какая разница, что творится в черном ящике? Все, что там происходит, — не выходит за пределы гроба. Реальность находится вне постмодернизма. И если вы находитесь в реальном мире, то для вас он будет лежать в гробу. Что конкретно он там делает — гниет или ворочается, для нас, реальных, которые видят только заколоченный гроб, не так уж и важно.
Труп начинает шевелиться. Вытягивает руки перед собой, пытается встать. Все фантомы замирают в ужасе. Труп приподнимается и бессильно падает обратно в гроб.
Анри: Среди наших гостей затесался некромант. Но, как видите, это максимум, на что он способен.
Фантомы подходят к гробу, недоверчиво и с опаской осматривают тело покойного. Деррида достает скальпель, предлагая его деконструировать, но остальные отговаривают его.
Михаил Лифшиц: Смотрите, у него на лице маска! (снимает) Я его знаю! Это же старик модерн!
Жак Деррида: Ага! Он опять всех обманул.
Анри: Нет. Это и есть истинное лицо покойного. (поворачивается к Эко) Не так ли?
Умберто Эко: К сожалению, «постмодернизм» — термин годный, а tout faire. У меня такое чувство, что в наше время все, употребляющие его, прибегают к нему всякий раз, когда хотят что-то похвалить. К тому же его настойчиво продвигают вглубь веков. Сперва, он применялся только к писателям и художникам последнего двадцатилетия; потом мало-помалу распространился и на начало века; затем еще дальше; остановок не предвидится, и скоро категория постмодернизма захватит Гомера.
Сибил: Он был мошенником с несколькими паспортами и часто обманывал инвесторов и экспертов, зачисляя себе в заслуги даже то, что было сотворено до его рождения. Его портфолио содержало почти все, что человечество наработало за свою историю. Все это беззастенчиво подавалось за подписью постмодернизма. Ой, Пушкин был постмодернист! Ой, Рабле был постмодернист! Только люди далекие от культуры и науки могли в это поверить. То есть, в принципе, держатели капиталов и безмолвная массовая аудитория. Не зря же неолиберализм сдул пыль с ветхих книжек Айн Рэнд и вбросил их в общество. Идентичность постмодерна никогда не оспаривалась правящими кругами. Не потому, что политики и олигархи резко перестали разбираться в искусстве, а потому, что постмодернисты всегда наблюдали за выходками сильных мира сего с доброй улыбкой или, в самом экстремистском случае, издалека причитали что-то невнятное и истерически заламывали руки. Кликуши.
Анри: Модерн и постмодерн очень похожи. Как отец и сын. Впрочем, так всегда бывает. Дети восстают против излишне авторитарных родителей, пытаются быть не такими, как они, а заканчивают так же. Его шредингерская сущность и тут дает о себе знать. Это и отец, и сын, шизофренически запертые в одном теле. Только святого духа нет. Он умер вместе с богом. (Лифшицу) Вы много писали о модерне и, честно говоря, лично я не вижу отличий от того, что многие пишут о постмодерне.
Михаил Лифшиц: В природе модернистского искусства лежит постоянное изменение его условных знаков, но было бы ошибкой видеть в этом процессе только поиски новых форм. Ни деформацию реальности, ни полный отказ от всякого изображения ее в абстрактном искусстве нельзя считать безусловным признаком модернизма. Таким признаком является только бешеное движение рефлексии художника, отвергающей всякое удовлетворение, всякую остановку в постоянной смене моделей «современности». Одни и те же формы могут быть то отвергаемой пошлостью, то последним словом изысканного вкуса. Даже академические приемы и фотографически точное изображение реальности становятся символами модернистского искусства, если они взяты не в прямом и обычном смысле, а как условные знаки самоиронии больного сознания.
Жан Бодрийяр: Когда предмет назван, когда он уже схвачен своим изображением и понятием, он начинает терять свою энергию — право быть истиной или выступать в качестве идеологии. Возьмем глобализацию: если о ней столько разговоров, как о чем-то очевидном, как о бесспорной реальности, — это, возможно, потому, что она уже прошла точку своего наивысшего распространения, и сейчас мы имеем дело с чем-то другим. Таким образом, реальность исчезает в своем концепте. Но что еще более парадоксально, так это совершенно противоположное движение, когда концепт, идея (а также и фантазия, утопия, мечта, желание) также исчезают посредством своей реализации.
Сибил: Верно, господин Бодрийяр. Румпельштильцхен. Сегодня мы можем представить самую подробную и полную картину существования постмодерна. И законченную, что немаловажно. А это значит, что мы видим его, оглядываясь назад. Мы можем оценить мертвеца в гробу, а не динамично развивающееся, живое явление. Он попался в сети со всеми своими отражениями. Старый шулер, чьи трюки известны даже детям. Никто больше не хочет с ним играть. Отсюда вердикт — мертв.
Анри: 47 лет. Родился 6 мая. Телец. Золотой телец, который возвели люди, пока экзистенциалисты писали свои заповеди. Но когда пришло время спуститься с горы и свергнуть идола, оказалось, что он сам давно рухнул. Он не творил чудес, просто стоял себе на постаменте, и однажды те, кто его воздвигли, забыли, зачем они это сделали. И тут пришли исламисты, они, знаете ли, не любят идолов. И взорвали постамент. Мир праху.
Вдруг труп снова начинает конвульсивно содрогаться. Еще одна попытка вылезти из гроба заканчивается ничем.
Сибил: Сердце не бьется, мозг давно превратился в повидло. Что, постмодерн, знаешь, в чем твоя проблема? Опровергнуть смерть — совсем не то же самое, что подать признаки жизни. Однако, господа! У нас в зале орудует некромант! Яви себя!
Из–под трупа постмодерна выползает Пелевин, пытавшийся расшевелить безжизненное тело.
Пелевин (разговаривая сам с собой): Что это такое — постмодернизм?… Это когда ты делаешь куклу куклы. И сам при этом кукла… Да? А что актуально?… Актуально, когда кукла делает деньги…
Сибил: Олег Новиков, глава издательства «ЭКСМО», а вас сюда не приглашали! Думали, я вас не увижу за его спиной?
Олег Новиков (смущаясь): Думал, никто не увидит.
Сибил: Выньте уже руку у Пелевина из жопы и перестаньте им манипулировать. Здесь вам не «Спокойной ночи, малыши»!
Новиков вынимает руку. Из Пелевина со свистом выходит воздух. Он начинает летать по залу, как воздушный шарик, и в итоге безвольной тряпочкой повисает на люстре. Пока все отвлечены, Новиков тихонько выходит из зала.
Анри закрывает крышку гроба.
Анри (гостям): Вам есть, что сказать о покойном?
Вадим Руднев: Постмодернизм был первым (и последним) направлением ХХ века, которое открыто призналось в том, что текст не отображает реальность, а творит новую реальность, вернее даже, много реальностей, часто вовсе не зависимых друг от друга. Ведь любая история, в соответствии с пониманием постмодернизма, — это история создания и интерпретации текста. Откуда же тогда взяться реальности? Реальности просто нет. В сущности, постмодернистская филология есть не что иное, как утонченный (когда в большей, когда в меньшей степени) поиск цитат и интертекстов в том или ином художественном тексте.
Леха Никонов: Для постмодернистского сознания цитата и саркастичность есть такой же безусловный фактор творения, как слово или нота. В этой вавилонской башне, безусловно, являющейся отражением все более склонного к монополии и тирании политического истеблишмента и оболваненных, загипнотизированных людей: пролетариату — телевизор, обывателю — телевизор, интеллектуалу — чего хочешь, бля, от порнухи до Джойса и тому подобное. Глобализация и постмодернизм — две стороны одной медали.
Лариса Судас: Постмодернизм — это особый взгляд на мир, особое мироощущение, характерное для человека новой эпохи — эпохи постмодерна, и его концептуализация на философской основе постструктурализма. Он возник как отражение характерных особенностей духовной жизни западного общества конца ХХ века, а также эпохальных изменений в парадигме мирового общественного развития, которые находят свое обобщенное выражение в замене евроцентризма глобальным полицентризмом. Постмодернизм — это отражение кризиса — кризиса модерна, кризиса идеала всеобщего прогресса, кризиса западного рационализма как его основания, кризиса рационально обоснованных ценностей западной буржуазной культуры. Постмодернизм — это самодиагноз западного общества и поиск Иного.
Сергей Демченков: В постмодернистском сознании страх Другого прежде всего ассоциируется с образом Автора — чуждой и непреклонной воли, бесцеремонно вторгающейся в хрупкое мироздание читательского «Я». Однако Другой может выступать и в любом ином — персональном или имперсональном — обличье (толпа, государство, законы материального мира и, наконец, даже Создатель или судьба). Это всякое вторжение и принуждение — вмешательство чего-то, по большей части, немыслящего и нечувствующего, не наделенного даже подобием сознания, но все равно воспринимаемое как присутствие некоего Субъекта и осязаемое давление с его стороны. То, что Другой не безлик (как уже было сказано, он может выступать под самыми разными личинами), но по сути своей безличностен (поскольку не является носителем воли и желания), лишь усиливает трагизм ситуации: с ним невозможно вступить в диалог, с ним в принципе невозможно договориться. Единственное спасение от его диктата — бегство в «стерильное», предельно деперсонифицированное пространство Текста, где, накладываясь друг на друга, звучит множество голосов, но нет ни одного субъекта. Ибо скриптор незрим и нематериален, он не субъект, а лишь совершенная машина для письма.
Ольга Седакова: Постмодернизм открыл другой способ освобождения от языка: всеприятие, неразличающее приятие всех прежде несовместимых знаковых систем. Общим значением этой суммы стало в идеале Ничто. Если в постмодернистском тексте, помимо Ничто, присутствует что-то еще, какой-то вопрос, занимающий автора, какая-то формальная новизна, на которой он настаивает, — мы, как правило, будем поражены мелкостью и инфантильностью этих «проблем» (вроде проблемы аутентичного у Эко). Постмодернист, то есть человек, пришедший после всего культурного труда тысячелетий, занят такими «проблемами»? Нет, все–таки лучше не удаляться от Ничто…
Александр Бузгалин: В рамках методологии постмодернизма его закат практически необъясним. Однако вполне обоснованным является тезис о том, что социальная востребованность постмодернистской методологии уходит в прошлое. По сути дела, складывается такая ситуация, когда методология и теория, лежащая в рамках постмодернистской парадигмы, оказываются не только не нужны власть предержащим (и, тем более, оппозиции), но и не способны объяснить происходящие в современных условиях процессы, не способны дать ответы на те объективные вызовы времени, которые все больше звучат и оказываются доступны каждому, кто имеет уши, чтобы услышать. В самом деле, постмодернизм предполагает, во-первых, методологический плюрализм, который, во-вторых, сопровождается плюрализмом теоретическим и, следовательно, в-третьих, опирается на отрицание системности и, в-четвертых, мета-теории. На базе этих четырех посылок делается, в-пятых, вывод о том, что критерии Истины, Добра и Красоты также не применимы, и использование этих критериев для оценки общественных, художественных или иных явлений является устаревшим.
Михаил Эпштейн: Постмодернизм подобен декадансу — ему присуще ощущение ущербности нового, ощущение состоявшихся форм, поэтика культурной усталости, изношенности. Но это все по-разному выразилось в декадансе и постмодерне. Декаданс это такое эмоционально взвинченное состояние, истощенность, поэзия смерти, распада, а в постмодерне все это в более легкой форме, в виде эклектически изощренной игры со знаковыми системами.
Сибил: Постмодерн — порождение усталости. Художник не мог больше с оптимизмом уповать на прогресс, принесший две мировых войны. Так он расходится с рациональным модернизмом. С другой стороны, художник не был готов к завышенным требованиям экзистенциализма, который требовал стать ответственным субъектом всякого, до кого удавалось дотянуться. Постмодернизм предпочел быть инфантильным и эскапистским ответом на ситуацию, когда художник разочаровался во внешнем мире и растерял внутренний. Первым делом пришлось отказаться от Истины. Постмодерн не только не претендовал на нее, но и был уверен, что ее не существует. Постмодернисты, ведомые Фуко, бежали от любой власти, отрицали существование силы, иерархии, добра и зла.
Михаил Лифшиц: Вы хотели витальной силы, вы пресытились цивилизацией, вы бежали от разума в темный мир инстинктов, вы презирали массу в ее стремлении к элементарным основам культуры, вы требовали от большинства слепого подчинения иррациональному зову сверхчеловека? Ну что же, пожалуйста, получите сполна все, что вам причитается.
Анри: Согласен. Вспоминается расхожая и затертая фраза Гегеля, что история повторяется дважды: первый раз как трагедия, а второй — как фарс. Эпоха модерна была трагедией, эпоха постмодерна — очевидным фарсом. Но это единая эпоха, которая наконец-то подходит к финалу. Если смотреть еще шире, то и сам модерн является фарсом по отношению к прежней эпохе Просвещения, когда его плоды неожиданно привели не к всеобщему счастью, а новому варварству. Таким образом, постмодерн был двойным фарсом. Фарсом фарса.
Конфликт модерна с постмодерном напоминает по сюжету маленькую трагедию Пушкина «Скупой рыцарь». Это конфликт между старым скупцом и его мотом-наследником. Проблема же в том, что богатство уже накоплено, и нет смысла ужиматься, жить в бедности. С другой стороны, наследник просто хочет праздно жить и все растратить. Важно то, что ни тот, ни другой не могут реально обратить этот ресурс для хоть какой-то пользы.
Сибил: Что хорошего сделал постмодерн? Он поставил текст выше объективного мира. Простите, это знали еще древние каббалисты. Постмодернизм пытался увести науку и искусство из–под гнета политического дискурса. Это была одна из роковых ошибок. Дистанцировавшись от власти, постмодернисты не добились ничего, кроме того, что мифологизировали ее в несколько раз сильнее. Они позволили политикам и олигархам творить любой беспредел и полностью подмять под себя медийную сферу. Не встречая критики своих методов или хотя бы достойного анализа и развенчания пропаганды, власть химерически срослась со всеми сферами жизни, куда крепче, чем в эпоху модерна. Постмодернистский художник, запершийся в башне из слоновой кости, оказался настолько удобен и полезен, что власть регулярно отправляла ему гонца с корзинкой пирожков и бутылкой вина. Лишь бы художник пореже выходил за порог своего ироничного мирка.
Пьер Бурдье: Согласен. К сожалению, требуется совпадение особых обстоятельств, чтобы производители идей — писатели, деятели искусства, исследователи — снова овладели своими средствами производства. Я совершенно сознательно выражаюсь на несколько архаичном языке марксизма. Парадоксальным образом люди, имеющие дело со словом, не обладают никаким контролем над средствами производства и путями распространения своей продукции; они должны уединяться в своих нишах, искать обходные пути. Наш разговор могут показать только в 11 вечера по предназначенному для интеллектуалов телеканалу вещания на ограниченную аудиторию. Если бы мы попытались сказать на большом публичном канале то, что говорим сейчас, нас немедленно прервал бы, фактически отцензурировал ведущий.
Анри: Поэтому время ТВ и печати ушло. Власти захватили их безраздельно — мы ушли в сеть. Они преследуют нас и там, но это не так легко, как им кажется. Это наше поле боя.
Но вернемся к постмодерну. Недостаточно просто назвать его по имени, нужно его понять. Это была эпоха ревизии и фундаментализма. Ревизия всего и вся, которая обернулась тем, что различные достижения прошлых эпох были поставлены в один ряд. И она так и не была окончена. В какой-то момент мещане стали использовать все эти вещи, как декоративные украшения. И это была эпоха возвращения к фундаменту, основе. Ревизия и фундаментализм тесно связаны друг с другом. Когда подвергаешь ревизии прошлое, неизбежно вытаскиваешь из него забытые концепции, начинаешь присматриваться к ним и неожиданно видишь, что они как никогда актуальны. В эпоху постмодерна фундаментализм принял разнообразные и самые неожиданные формы. В мусульманских странах это означало возрождение ислама, превращение его в политическую идеологию. В странах Запада это приняло форму рыночного фундаментализма или как его еще называют неолиберализма.
Фундаменталисты неожиданно оказались третьей стороной в беспощадной войне модерна между левыми и правыми. Они не появились неоткуда. Их идеология зародилась примерно в 20-30-е года XX века. Идеи рыночного фундаментализма сформировали Рэнд, Мизес, Хайек. Идеи православного — Ильин. Идеи исламского — аль-Банна и Маудуди. Все эти люди жили примерно в одно время. Их идеологии являются политическими ровесниками.
В те времена эти идеологии были ковчегами для лишних людей, которые не могли найти себя в душном индустриальном мире модерна. Интеллигенция в бывших колониях, которую не пустили к власти, эмигранты из стран, где произошли революции, проигравшие в гражданских войнах. Мир модерна, мир, где человека низводили до уровня винтика в машине, замятинского Нумера, казался им тупиковым. И мировые войны, концентрационные лагеря, ковровые и ядерные бомбардировки только усиливали эти настроения.
Научное познание, которое ставили во главу угла в эпоху Просвещения, в эпоху модерна обернулось своей темной стороной. Оказалось, что могущественные силы, оказавшиеся в руках слабых духом людей могут стать страшным и разрушительным оружием. Что атомизация и отчуждение, предсказанные еще Марксом с Энгельсом порождают только внутреннюю пустоту. Что хваленая рациональность ведет к не меньшему варварству.
Время любой идеи приходит далеко не сразу. Нужно время, когда то, что очевидно лишним людям, которые увидели тупик раньше других, дошло до всех остальных. И как это бывает, каждый предложил свой путь. Упомянутые 20-30-е вообще богаты концепциями, которые стали господствовать начиная с 70-х. И речь не только о Рэнд и аль-Банне. Это и Кроули, и Толкиен. Мистика, фэнтези, положившие начало идеологии Нью Эйджа. И это тоже был вариант фундаментализма. Промышленный Мордор терпел поражение от аграрных и лесных обществ. В мире восстанавливалась изначальная справедливость, нарушенная грехом познания и гордыни. Кольцо Всевластия, как символ тоталитарной власти отправляется в жерло вулкана. Всевидящее Око, практически Большой Брат Оруэлла, гаснет.
Но это было все своеобразной игрой, только прототипом будущего. И теракты в Париже, когда выросло новое поколение, которое воспринимает реальность уже всерьез, подвели под ней итоговую черту. Подобно тому, как модерн породил всех этих эскапистов, ревизионистов и фундаменталистов, так и постмодерн породил варваров. Постмодерн оказался итогом. Итогом 500-летней эпохи экспансии Европы, которая закончилась завоеванием всего мира под знаменем Просвещения. И лишь для того, чтобы снова раздробиться уже в ином соотношении.
И в этом нет ничего плохого. Такова логика истории и прогресса.
Сибил: Да, но еще интереснее посмотреть, сколько вреда принесли постмодернисты. Отказавшись от великих нарративов, от идеалов и принципиальности, они создали тот культурный ландшафт, который принято называть обществом потребления. Все ресурсы были брошены на гедонизм вместо развития и поиска альтернативных источников энергии. Отказ от классовой политики, от системообразующих ценностей привел к атомизации общества. Мы получили массовую аудиторию с черной дырой в душе. И чтобы избавиться от экзистенциального страха одиночества и смерти, люди пытаются забыться в потреблении. Ведь иным способом постмодерн не умел успокоить их. Он не мог серьезно относиться к одиночеству и смерти, поскольку это пошатнуло бы его иллюзорное могущество. Сюда же припишем тотальный рост насилия, бескультурья и воинствующей неграмотности. Все потому, что давление Супер-Эго было нивелировано, а планка культурных требований снизилась настолько, что любой маргинал обладал таким же правом на высказывание, как и сам Лиотар. Ну и последнее, постмодернизм лишил нас свободы воли. Он отказал нам с вами в самостоятельности и независимости. Как будто любое наше действие пристрастно и детерминировано внешней средой. Они целенаправленно разрушали автономию людей, а в качестве единственного выбора предлагали эскапизм и уход от реальной борьбы в символическое поле знаков и пустых жестов. Таким был наш общий друг постмодернизм. Rest in piece, motherfucker.
Стены особняка начинают дрожать, с потолка осыпается побелка. Здание уходит под землю, проваливается в недра Тартара. Пейзаж за окном меняется. Это серая каменистая пустыня, рассеянный сумеречный свет, вдалеке видны огромные мрачные горы. Зал наполняют новые фантомы.
Курт Кобейн: Я никогда не жаждал ни славы, ни чего-либо подобного. Так уж получилось… У меня есть послание к нашим фанам. Если вы по каким-либо причинам ненавидите гомосексуалов, людей с другим цветом кожи или женщин, пожалуйста, сделайте нам одолжение… ОСТАВЬТЕ НАС В ПОКОЕ. ВАШУ МАТЬ! Не приходите на наши концерты, не покупайте наши записи…
Кобейн хватает лежащую на полу винтовку, прислоняет ствол к подбородку и спускает курок. Пуля проносится сквозь призрачную голову, не причинив вреда.
Курт Кобейн: Лучше быть мертвым, чем крутым.
Жак Деррида (в панике): Кто вы? Призраки или привидения? Прошлое или будущее? Отойдите от меня!
Фридрих Ницше (обращаясь к Деррида): В одиночестве одинокий пожирает самого себя, во множестве его пожирают многие. Что ж, выбирай.
Фантомы сжимаются вокруг Деррида кольцом.
Остальные фантомы оживленно спорят, толкают друг друга, шумят.
Фридрих Ницше (взгромоздясь на трон): Бог умер!
Эрих Фромм: Человек умер…
Ролан Барт: Автор умер!
Уильям Шекспир и Джордж Мартин: Все умерли!
Анри: Кажется, вы накликали главного гостя на нашем празднике…
В зал входит Смерть. Призраки испуганно замирают и выстраиваются вдоль стены. Анри и Сибил приветствуют ее, подняв кубки.
Смерть:
И вот, я Смерть. Та Смерть, которую поспешно
Изгнал из памяти людской постмодернизм.
Он жертвы приносил мне беспрестанно,
Как будто я пустой голодный идол.
Смерть автора, субъекта и трагедии,
Смерть новизны, истории и текста.
Смерть смерти, наконец, он объявил.
А толку?
Я знаю, живым мое противно ремесло,
И каждого умершего живые
В последний путь препровождали, плача
И стеная, одежды рвали в трауре глубоком.
Оплакивал ли кто-нибудь субъекта?
Бросал ли кто цветы на пустой гроб?
Я смерть — я не брала чужого, я забрала с собой
Постмодернизм.
Сибил: Здравствуйте, госпожа Смерть. Вы были костью в горле постмодерна, а он стал костями на вашем бескрайнем кладбище. Постмодерн не мог победить экзистенциализм до тех пор, пока в мире оставалось понятие о смерти. Поэтому его экспансия началась с крупных городов, где хоронят быстро и незаметно, где человек умирает в стерильной больнице, а не в кругу родных. Массовая культура транслировала сцены массовых убийств. Зритель начал воспринимать смерть, как что-то нереальное, что-то, что никогда не случится сегодня. Лишь после этого постмодерну удалось объявить…
Фрэнсис Фукуяма: Конец истории! Не завершение идеологической эволюции человечества, а универсализацию западной либеральной демократии как окончательной формы правления. Либерализм победил пока только в сфере идей, сознания; в реальном, материальном мире до победы еще далеко. Однако имеются серьезные основания считать, что именно этот, идеальный мир и определит в конечном счете мир материальный.
Сибил: К счастью, вышло наоборот. Реальный мир, подлинная смерть одержали верх над вашим обманом. Вы просчитались, лично вы и все постмодернисты вместе с вами. Оказалось, что мир ограничен, ресурсы конечны, а смерть — совсем близко. Система, основанная на потреблении и эксплуатации стран третьего мира и обеспечивавшая существование постмодернистской парадигмы, начала разрушаться, медленно стачиваться по краям. Постмодернизм и либерализм лишь на секунду зависли в высшей точке полета, и сразу началось падение, которое вы отрицали, как могли. Старались максимально долго поддерживать если не кредитоспособность, то хотя бы ее видимость. Смерть вернулась, на аудиторию обрушился финансовый кризис, и ей нужен хлеб, а не Пелевин…
Олег Новиков (пролезая через окно): Так я и знал! Но ничего! Я буду издавать хлеб, как вы и сказали! У нас все настолько дигитально, что картинки хлеба даже будут пахнуть хлебом, а еще будет появляться трехмерная проекция в режиме дополненной реальности…
Смерть поворачивается к Новикову. Одного взгляда под темный капюшон хватает, чтобы издатель открыл окно и вывалился обратно.
Сибил: Постмодерн не готов работать в условиях нехватки ресурсов, в условиях, когда сила, не важно какого рода, будет подчинять безвольных и определять вектор развития человечества. Игры кончились. И нам нужна новая вера, которая проведет нас через темный и железный век, сохранив хотя бы остатки культурного наследия.
Анри: Любая смерть несет в себе рождение. Любое падение предполагает новый взлет. Мы пали довольно низко. И не нужно цепляться за прошлые заслуги, былые достижения. Прошлое пусть останется в прошлом. Не оборачивайтесь назад, возможно все эти достижения уже пожрали лангольеры. Мы должны ориентироваться по ситуации. Если мы вернулись в такие же условия, какие были в эпоху падения Рима, то давайте выберем наиболее оптимальную для этого стратегию и тактику. Тем более ничего страшного в новой эпохе нет. (Бердяеву) Не так ли?
Николай Бердяев: Старый мир новой истории (он-то, именующий себя все еще по старой привычке «новым», состарился и одряхлел) кончается и разлагается, и нарождается неведомый еще новый мир. И замечательно, что этот конец старого мира и нарождение нового одним представляется «революцией», другим же представляется «реакцией». «Революционность» и «реакционность» так сейчас перепутались, что потерялась всякая отчетливость в употреблении этих терминов.
Мы живем в эпоху, аналогичную эпохе гибели античного мира. Тогда был закат культуры несоизмеримо более высокой, чем культура нового времени, чем цивилизадия XIX века.
Средневековье можно назвать ночной эпохой всемирной истории. И это совсем не в смысле «мрака средневековья», выдуманного просветителями новой истории, а в более глубоком и онтологическом смысле слова. Новым средневековьем я называло ритмическую смену эпох, переход от рационализма новой истории к иррационализму или сверхнационализму средневекового типа. Пусть просветителям новой истории это представляется мракобесием. Меня это мало беспокоит. Я думаю, что сами эти просветители-люди в высшей степени «отсталые», что образ мыслей их совершенно «реакционный» и целиком принадлежит отживающей эпохе.
Анри: Да. Но мы пришли в будущее не с пустым багажом. Наши знания, хоть и частично потеряются, уже никуда не денутся. А знания и опыт суть фонарик в темноте. Они дают нам шанс дойти до цели, не споткнувшись. Или хотя бы споткнуться меньшее количество раз…
Николай Бердяев: В новое средневековье войдет опыт свободы, пережитый в новой истории, и все положительные завоевания совести и большая утонченность души. После опыта новой истории невозможно вернуться к старому средневековью, возможно лишь новое средневековье, как после опыта средневековья невозможен был возврат к старому античному миру, а возможно было лишь Возрождение, представлявшее очень сложное взаимодействие христианских и языческих начал.
Умберто Эко: С крахом Великой империи (военным, гражданским, социальным и культурным одновременно) начинается период экономического кризиса и дефицита власти, но лишь антиклерикальная, вполне, впрочем, оправданная реакция позволила увидеть «Темные века» столь «темными»; в действительности же Высокое Средневековье (и может быть, даже в большей степени, чем Средние века после тысячного года) было эпохой невероятной интеллектуальной силы, увлекательного диалога между варварскими цивилизациями, римским наследием и служившими им приправой восточно-христианскими идеями; эпохой путешествий и встреч, когда ирландские монахи, бродя по Европе, распространяли на своем пути идеи, пропагандировали книги, выдумывали всякого рода безумства… Короче говоря, именно там созрел современный западный человек, и именно в этом смысле модель Средних веков может помочь нам понять то, что происходит в наши дни: крушение Великой империи сопровождается кризисом и неуверенностью, в этот момент сталкиваются различные цивилизации и постепенно вырисовывается образ нового человека. Этот образ прояснится только позже, но его элементы уже здесь, в бурно кипящем котле. Боэций, распространяющий учение Пифагора и перечитывающий Аристотеля, не повторяет по памяти урок прошлого, но выдумывает новый способ заниматься культурой и, притворяясь последним римлянином, на самом деле являет собой прообраз «ученого» при варварском дворе.
Анри: Мы имеем дело с полноценной революцией. Любая настоящая революция возвращает нас в реальность. Суть любой революции сводится к тому, что те, кто умеет, забирают власть у тех, кто имеет. Те, кто работают с реальностью, забирают руль у тех, кто запутался в фантомах и иллюзиях. Время праздности закончилось. Пришло время как следует поработать.
Леонид Блехер и Георгий Любарский (хором): Новое Средневековье сыграет эту роль для всего мира — точнее, оно не решит проблему равенства и демократии, но будет тем фундаментом, на котором ее можно будет решить. Развитие идет таким образом, что черты будущего проявляются в незавершенной форме, вновь исчезают и потом развертываются в полной мере. Так, если мы будем рассматривать античность с точки зрения современности (что обычно и делается), мы найдем в ней зачатки всех современных изобретений, рациональных и социальных. Потом эти изобретения исчезли в Средневековье, пока Возрождение не выявило их в полной мере — именно потому, что за время Средневековья они диффундировали из Греции на всю Европу, стали своими для всех, пусть и в зачаточной форме. То же будет и после Нового Средневековья. Современная глобализация — не более чем профетическая стадия, намек на то, что ожидает мир в будущем.
Анри (поднимая кубок): Аминь! Да здравствует смерть старого! Да здравствует рождение нового!
Смерть:
Пустынники, скитальцы и поэты,
Верните смерть в тот мир, что вас изгнал,
И возвестите: смертен человек, конечен путь.
Пусть люди обретут свою судьбу.
Гоните шарлатанов и шутов,
Которые нашли секрет бессмертия,
Нашли и потеряли в вихре слов
Пустопорожних.
Вот взвешен ты и найден легковесным.
Сей мир окончен, завтра будет
Хуже, чем вчера, и только правда
О тебе и о других, об отношениях частей
И целого тебе поможет не умереть до смерти.
Смотри, и ты увидишь гибель Солнца
И новых звезд, во тьме сияющих,
Рождение.
Смерть достает флейту в виде кости. Играет. Музыка ее страшна, торжественна и печальна. Сцена погружается во тьму. Все исчезает. Видно лишь светящееся яйцо. Оно пульсирует, бьется словно сердце. Внутри виден человеческий силуэт. Человек внутри прорезает скорлупу и наружу показывается его рука.
Конец первого акта.
АКТ ВТОРОЙ
Сибил срывает маску. Под ней оказывается Вифисария. Она щелкает пальцами, декорации обрушиваются, фантомы с воем исчезают. Остаются только Вифисария, Смерть, Анри и Новиков. Однако с Новикова пропала вся одежда, и потому он убегает.
Вифисария: Ладно, господа. Подурели — и будет. Я хочу показать, что для нас, поколения девяностых, постмодерн не является чем-то необычным, каким-то достижением, о котором вообще следует рассказывать. Мы впитали его с экранов телевизоров, когда друг друга хаотично сменяли бандитские разборки, бухой Ельцин и Брюс «крепкий орешек» Уиллис. Для нас постмодернистский дискурс является чем-то естественным, как серый асфальт под ногами. Я бы даже сказала, чем-то нативным.
В первом акте вы увидели, что мы легко играем словами, цитатами, вводим в повествование исторических личностей во внеисторичном контексте, тем самым переосмысляя их наследие. Мы с детства знаем, что текст пластичен, а в виртуальной реальности проводим не меньше времени, чем в объективной. Мы преодолели постмодерн, даже не заметив этого. Откровения старперов, артритными пальцами настукивающих панегирики интернету, вызывают только усмешку. Мы выросли в условиях постмодерна, но теперь мы хотим чего-то большего. Чего-то своего, что может выковать только наше поколение, плевавшее на то, что нас заставляют работать с морально устаревшей и неадекватной системой.
Анри снимает маску и оказывается Гаспаром.
Гаспар: Когда мы вступали во взрослую жизнь, постмодерн уже ничего не мог дать нам. Он уже умирал. Но тогда мы этого еще не знали, он вел нас к ложным целям, вводил в заблуждение, создавал вокруг лишние сущности. Попросту говоря, водил за нос. Нас заставляли ориентироваться на картины, покрытые бессмысленными пятнами, в текстах на бессмысленные потоки сознания или изощренные многослойные конструкции. Нам навязывали дутых авторитетов, таких, как он (указывает на тряпочку, оставшуюся от Пелевина) или его зарубежных братьев по разуму. И многие из нас поверили в это. Приспосабливаясь к стандарту, и мы включились в бесконечную игру в бисер. Многие из нас стали эпигонами. Причем эпигонами эпигонов. Как я уже говорил, постмодерн был фарсом фарса, квинтэссенцией разложения и смерти прежней эпохи.
Но, к счастью, некоторым из нас удалось увидеть, что за этой игрой ничего нет. Только пустота, только старость. И мы начали искать что-то свое, что-то подлинное. А это невозможно сделать, не вернувшись в реальность. Мы начали изучать причины, а не следствия. Мы, как и ранние постмодернисты, провели ревизию того, что уцелело и вытащили на свет концепции, которые были оплеваны и забыты. Мы были вынуждены на время уйти в пустыню, спрятаться от мира, чтобы все это осмыслить. Но пришло время вернуться. Пришло время дать наши идеи миру.
Вифисария: С самого первого дня существования постмодернизм раздражал исследователей размытостью формулировок и отсутствием внятных критериев, определяющих его. При должном уровне краснобайства в постмодернисты можно было записать кого угодно. Не были определены теоретические критерии, цели и задачи. Каждый идеолог постмодернизма продвигал свои собственные концепции и видение, которые утратили силу, как только начали умирать стоявшие за ними исследователи. Некоторые академики уже в семидесятых говорили, что постмодерн изжил себя и практически отброшен. Постмодернизм — не метод, это уникальная ситуация раздробленности в интеллектуальных кругах. Каждый занимался исследованиями в своей башне и по кусочку пришивал плоть к этому монстру Франкенштейна. Постмодернизм — это шизоидная изоляция, шизоидный тип мышления, который видит десятки маленьких деталей, но никак не может собрать их в единую фигуру. А главная проблема шизоидного разума — полная неспособность к действиям и поступкам. Постмодернизм не привносит ничего нового в сферу эмпирической реальности, он годен лишь на то, чтобы делать из текстов новые тексты, плодить симулякры, глядя на которые, Оккам мрачно затачивает свою Бритву.
Гаспар: По сути постмодернисты уже вернулись в эпоху до Просвещения. В те времена, когда наука была уделом одиночек, небольших орденов и сект. Одним из важнейших достижений Просвещения было учреждение Академии Наук, централизация и упорядочивание накопленного знания. В эпоху постмодерна, когда старая наука зашла в тупик, вновь расцвели пышным цветом закрытые герметические школы и учения для посвященных.
С одной стороны, конечно полезно было дистанцироваться от учреждений, которые превратились из кузницы прогресса в бюрократические министерства. Но это привело к тому, что исчезли критерии истинности того или иного учения, концепции, художественного произведения. Стало возможно любую наиглупейшую глупость выдавать за оригинальную точку зрения или как тогда говорили «высказывание». Постмодернисты вывели себя таким образом из–под удара критики, но этим и убили себя, ведь там, где царит хаотичное броуновское движение, нет общего движения в ту или иную сторону. Впрочем, это следствие. Причина же в том, что мы уперлись в тупик в эпоху модерна. Наш великий проект, который мы провозгласили в эпоху Просвещения, построение с помощью науки и техники рая на земле, провалился. Потому интеллектуалы, которые раньше все вместе работали над этим величественным проектом, взялись за ревизию, и это похвально. Только, как это всегда бывает, они забыли, зачем они это делают и слишком заигрались со старыми вещами, совмещая их с новыми, причудливо составляя из них композиции. Цель же — вернуть человека самому себе — не была достигнута. А раз так, то зачем они нужны? Им был дан Небесный Мандат на выход из тупика, но они воспользовались им в личных целях. А значит утратили его. Пора дать им пинка под зад. Разворошить осиные гнезда.
Вифисария: И займется этим неоэкзистенциализм. Сами сторонники постмодернизма, интуитивно чувствуя, что их хозяин околел, принялись наперебой предлагать новых претендентов на трон. Каких только химер они не выдумывали от безысходности: «диджимодернизм» Кирби, «альтермодерн» Буррио, «гипермодернизм» Липовецки, «автомодернизм» Самуэльса, «трансмодернизм» Дусселя и «Метамодернизм» от Вермюлена. Даже «постпостмодернизм» слышала (нам нужно больше «постов»!). Это все отчаянные попытки мутировать по форме, оставаясь таким же мозаичным и фрагментарным учением по сути. Приличный человек хотя бы избавится от корня «модернизм», придумывая новое направление.
И вот, мы снова видим конфликт (пост)модерна и (нео)экзистенции. Вера в прогресс, порядок и государство, в разум сверхчеловека и возможность творить историю волевым усилием породило фашистские и нацистские режимы. Фашистское государство — это логичный итог развития модернизма, как современные США, Германия и Россия, словно выстроенные по лекалам Оруэлла, — итог постмодернизма. Этой тенденции смог успешно противостоять лишь только экзистенциализм, черпавший силу и энергию в движении Сопротивления.
Экзистенциализм — это предельная философия и очень требовательная. Это был реванш светского гуманизма, гражданской этики и лучших традиций критичной европейской мысли. Экзистенциалисты призывали человека обрести и ответственность, и свободу. Требовалось осознать, что никакие посторонние надстроенные структуры не в силах управиться с судьбой индивида. Никому нельзя отдавать ни сердце, ни разум, хотя все, кому не лень, тянут руки и орут: «Дай!» — чиновники, агитаторы, церковники, ангажированные художники и продюсеры, учителя, работодатели, корпорации и бренды. Кроме того, экзистенциализм шел навстречу людям, и обладал потенциалом для решения проблем во всех сферах: от политики до психологии. Именно потому для постмодерна было важно максимально исказить и обсмеять сущность нашего учения. С понятием экзистенциализма большинство людей знакомы через мемы о тлене и безысходности.
Правда экзистенциализма была настолько едкой и нестерпимой, что модернизму пришлось трансформироваться в постмодернизм и объявить, что абсолютной истины — не существует. Есть только набор локальных правд, равнозначных и тождественных. И Человека не существует — а есть только задроченная анонимная аудитория, не имеющая ни референтов, ни желаний. И ответственности — тоже нет, ее подменил инфантильный поиск удовольствий, нарциссическая гонка престижа. Экзистенциализм требовал от человека осмысления своей жизни и конкретных шагов, требовал ориентироваться на далекий идеал, чтобы наш путь (малый или великий) хотя бы пролегал в правильном направлении. И он демифологизировал реальность, крушил ложных богов, в первую очередь — золотых тельцов.
Господа, у нас нет оснований думать, что новый год принесет нам что-то хорошее. Кризис уже идет полным ходом, мы по-прежнему летим, но не вверх, а вниз. Будет досадно, если вы поймете это, лишь увидев руины своей жизни, своего счастья.
Представьте, что вы обустраиваете убежище перед ядерной войной. Что вы возьмете? Крупы, консервы, мед, сухари, чистую воду, предметы первой необходимости. Питательную еду с большим сроком хранения. Считайте, что неоэкзистенциализм — это такое же бомбоубежище, но в культурной сфере. Нам понадобятся только лучшие и только вечные темы и произведения. Конечные вопросы бытия. Когда речь уже даже не о том, как получше пристроиться в меняющемся обществе, а о выживании — это оптимальный вариант и единственный шанс хотя бы не проиграть в обществе, полном социальных проблем и противоречий, которое сходит с ума от пропаганды и дешевого масскульта.
И да, мы будем просто отвратительно серьезны.
Гаспар: Да. Ведь и смеяться можно серьезно. А ирония, присущая постмодерну, это не искренний смех, так, кривая ухмылка с фигой в кармане. Настоящие революционеры не могут себе это позволить. Ирония — это удел слабых и приспособленцев. Если смеяться так во весь голос, чтобы у врагов поджилки тряслись. Если использовать сатиру, то так, чтобы она жгла, как перечный газ. Иначе говоря, ко всему нужно подходить серьезно.
Протест эпохи постмодерна изначально был серьезен, хоть и имел шутовской вид. Но этим занималось множество маленьких, не связанных между собой группок. Знаменитый Ситуационисткий Интернационал на пике своего подъема состоял примерно из 25 человек. Этот протест был построен на отрицании модерна, а значит, на отрицании догматизма, тоталитаризма, прозелитизма и пропаганды. Это все и определило черты современного общества. По всей видимости, наступили золотые времена для разного рода меньшинств. Мигранты, феминистки, гомосексуалы, казалось бы оказались вознесены на пьдестал. Но за все эти годы мы почему-то не увидели их на ключевых постах. Им просто дали ленточку свадебных генералов. Подкинули немного награбленных у Третьего мира денег. И на том успокоились. Сам факт, что до сих идут дебаты о проблеме меньшинств, уже говорит, что вопрос этот до сих пор не решен.
В государстве, где правит чернокожий президент, полицейские продолжают безнаказанно убивать людей африканского происхождения. В государстве, где канцлером является женщина, легализована проституция. То есть самая рабская и отвратительная профессия, навязанная женщине, против которой сражаются феминистки, официально разрешена. Это по сути аллегория всего того, что происходит в западном обществе. Власть просто использует риторику о толерантности, чтобы обделывать свои грязные делишки. А протестующие, замкнувшись в маленьких группках, играют в ролевые игры. Если эти игры выходят за пределы их тусовки, современное общество спокойно их переваривает, превращает в модный и, главное, безопасный мейнстрим. Искренний смех вырождается в иронию.
Вифисария: Верно. И что самое страшное, постмодерн никогда не умел смеяться над самим собой. Критику в свой адрес он либо игнорировал, либо воспринимал крайне эмоционально. Постмодернизм будет первым направлением, которое развалится, как только применить к нему его собственные критические методы, ту же деконструкцию, ту же демифологизацию. Как будто отрицание абсолютной истины не является абсолютной истиной. Постмодернисты, критиковавшие тоталитаризм, сами впадали в жестокий и дурной монологизм, когда кто-либо пытался оспорить их кредо «Ничто не истинно».
Они споткнулись о последнюю ступеньку апофатического познания по Фрэнсису Бэкону. На данной стадии от исследователя требовалось научиться отрицать апофатику, отрицать отрицание. Ничего подобного сделано не было, постмодернизм не перерос самого себя и не эволюционировал. А если даже отдельные авторы отказывались от претензий на Истину, то они тем более не заслуживают высокого уровня доверия. Это лишь продолжение инфантильности, когда автор заранее снимает с себя всякую ответственность перед читателем. И да, действительно, фокусировка постмодерна на маргинальном и девиантном, на меньшинствах — только подчеркивает отрыв этих явлений от нормы.
Постмодерн с воодушевлением встретил изобретение интернета. Глобальная сеть была так похожа на любимые им гипертекст и ризому. Но очень скоро выяснилось, что постмодернисты не в состоянии контролировать чистое информационное пространство, не ориентируются в нем и пытаются протащить в виртуальность законы и отношения, работавшие в реальности объективной. Отсюда цензура, диктат авторского права, пропаганда самого дешевого пошиба, превращение сети в развлекательный центр вместо источника познания и коммуникации. К счастью, сеть намного больше, по человеческим меркам, почти бесконечна. Свободный интернет, свободное распространение информации — наш шанс на значительное улучшение положения людей во всех странах, до которых дотянется оптоволокно.
Движение за свободное распространение информации — информизм — должно стать фундаментом развития человечества. Технологии уже давно позволяют любой кусок пустыни превратить в цветущий Израиль, технологии позволяют обучать детей, удаленно или автономно, исключая из процесса морально уродующие школьно-тюремные будни. Мы уже готовы изменить мир к лучшему, но нас пытаются сдерживать. Политики накидывают на сеть намордник и цепи, разобщают нас с остальными пользователями, в том числе из других стран, а постмодернисты делают все, чтобы массовое сознание видело в интернете лишь хранилище смешных картинок и порнороликов. Эти две преграды, госконтроль и потребительское отношение к сети, необходимо преодолеть в кратчайшие сроки.
Что касается гипертекста, то обнаружилось следующее: постмодернисты умеют создавать только балаганные подделки. Они и близко не подошли к уровню интерактивного искусства, достигнутого в ряде компьютерных игр. Причем нередко разработчиками и сценаристами прорывных игр выступали далеко не лингвисты, модные в определенных кругах, а любители и энтузиасты, интуитивно нашедшие в виртуальном пространстве и эстетику выдуманных миров, и этику перманентного противостояния добра и зла. Интерактивное искусство — уникальный шанс вовлечь массовую аудиторию в даже самый композиционно сложный сюжет. Дать возможность пользователю вжиться в персонажа, пропустить историю через себя в противовес поверхностному восприятию прочего искусства (которое в условиях постмодерна стало нечитаемым для профанов). И да, даже в игре игрок отвечает за свои действия.
Гаспар: Реальность и гиперреальность постепенно размазывали господ постмодернистов. Они ушли от реальности и не справились с истинной виртуальностью. Застряли где-то между. Впрочем, как тут говорил господин Пелевин, актуально, когда кукла делает деньги. Их товар пока еще неплохо продается. Постмодернисты готовы оплевывать всех вокруг себя, смеяться над бедными и равными себе по статусу. Но они никогда не укусят руку, что их кормит. Могут конечно выдать романчик о власти, шутовской, безобидный, салонный. Эдакую разновидность великосветских сплетен из желтой прессы.
И это неудивительно. Они — лакеи. Они верно служат своим хозяевам, помогают им обманывать, запутывать, лишать надежды на будущее. Они заставляют тех, кто потребляет их творчество, отвлекаться на детали, на мелочи и всячески мешают осмыслить картину мира целостно. А без цельной и ясной доктрины возможен только бунт, но не полноценное сопротивление. Нынешний успех исламистов во многом связан с тем, что увязшие в паутине смыслов и конструктов, светские гуманисты ничего не могут им противопоставить. Так же на протяжении последних десятилетий они ничего не могли противопоставить власти.
Целью искусства, творчества является формирование внутреннего нравственного стержня, создание цельного и самодостаточного человека. Потому власть всегда пыталась взять над ним контроль. Захватить монополию на творчество, и в конечном счете на истину. И благодаря своим верным слугам, ей это удалось. Искусство больше не является зеркалом, куда можно заглянуть и ужаснуться себе. Заглянув в современное искусство человек увидит преломленные отражения, причудливую и бессмысленную мозаику из кусочков своего тела.
Разница между истинным искусством и современным вот в чем: есть очки ночного видения, они помогают ориентироваться в темноте. А есть очки виртуальной реальности. Если ходить в них по комнате, все время будете натыкаться на предметы. Настоящее искусство помогает разобраться с реальностью, а ложное -создает трудности и вообще уводит в мир иллюзий.
И да, настоящее искусство не продается. Постмодернисты скажут обратное, плюньте им в лицо. Жаль, все фантомы вернулись в небытие. Я бы позвал сейчас Ильича, чтобы он сказал по этому поводу: «Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремлений к своей свободе, но оправдывает и прикрашивает свое рабство, такой раб есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам».
Вифисария: Постмодерн должен уйти. Сам по себе он мертв, но мы должны изгнать его из головы, принять новую парадигму. Исследователи стараются максимально оттянуть момент оглашения имени наследника, потому что им оказался неоэкзистенциализм, который, придя к власти, погонит регентов со двора.
Нам необходимо вернуться к реальности. Ужаснуться тому, что было сделано, и в десять раз сильнее — тому, что так и не было сделано, несмотря на имеющиеся возможности. После затянувшейся пьянки всегда приходит суровое и аскетичное похмелье. Токсины сами выйдут из общественного организма, если мы перестанем пить яд: ориентироваться на денежное вознаграждение и пленительную популярность.
Постмодерн мертв. И главный вопрос — потянет ли он вас за собой? Готовы ли вы к тому, чтобы вас похоронили вместе с ним, как любимых наложниц скончавшегося императора? И если вы еще не пропитались насквозь постмодернисткими иллюзиями о славе, деньгах, успехе и удовольствиях, то вы поймете, что лишь предельно серьезный подход к будущему поможет нам уцелеть перед надвигающейся бурей.
Мы приглашаем вас строить бомбоубежище для великой человеческой культуры. Сохранить ее и приумножить. Это даже необязательно делать вместе с нами, тем более — для нас. Наш ковчег давно снаряжен и готов к шторму. Вы владеете своей судьбой, и вам выбирать, что делать. Наша задача — не молчать. Поэтому мы и говорим, что ваш капитан мертв, а корабль несется на скалы. Как жить дальше — ваш выбор. Мы свой путь нашли и верим, что он хорош. Мы понимаем, насколько легко можно обстебать нашу высокую риторику, но… какое нам дело до мертвецов?
Неоэкзистенциализм — это война. Но война не друг с другом, а со слепой природой, с фатальностью, с ограниченностью наших стремлений. Человечество и так обескровило само себя, западная цивилизация ослабла и боится перемен, потому что чувствует, что ничего хорошего ее там не ждет. У нас есть общее дело, общее стремление — сделать нашу жизнь не такой безжалостной и абсурдной.
Слышен плач младенца. Софит подсвечивает ясли. Гаспар и Вифисария подходят к ним, Смерть остается неподвижной. Младенец смеется, потом успокаивается. С потолка медленно спускается Рожденственская звезда.
Гаспар: Что ж, время дарить подарки.
Достает коробочку. Открывает. Там лежат очки.
Гаспар: Мы все от рождения близоруки или дальнозорки. Увидеть реальность такой какая она есть, очень сложно. Но для этого всегда есть очки, которые помогут исправить это. Это не розовые очки, не черные, они помогают увидеть мир во всей его полноте и четкости. Это то, что необходимо всем нам. Хватит уже спотыкаться на ровном месте.
Кладет коробочку с очками возле яслей.
Вифисария: Что ж, в таком случае, я дарю вот это.
Вифисария достает из кармана свернутый USB-шнур. И кладет возле яслей.
Вифисария: Пусть это будет символом власти над реальностью и виртуальностью, пусть это будет знак посредника и проводника. Те, кто утратят реальность, — будут смешны и скоро погибнут. Те, кто потеряют виртуальность, — отстанут и скоро погибнут. Нужен срединный путь. Синтез. Крайности всегда убивают. Мы должны пройти между Сциллой и Харибдой и уберечь корабль.
Смерть:
Я тоже принесла с собой дары,
Чтобы почтить наместника земного.
Вот вываренный череп человека,
Блуждавшего бесцельно по земле.
Пусть вечно служит он напоминанием
О том, что ничего не вечно под Луной,
Что все достигнет зрелости, а после неминуемо
Умрет.
И сын людской, беспомощный и слабый,
Пусть завтра воссияет на вершине
Духа, а после станет бесполезным,
Безумным, догматичным стариком,
Чтобы отдать свой трон амбициозному юнцу.
Таков ход времени, таков закон природы:
Учителя, один другого лучше,
Ведут вперед.
Смерть оставляет череп у яслей и удаляется. Вифисария и Гаспар кланяются.
Вифисария и Гаспар: С рождеством!